в пару километрах от города. Родители Мишки считали, что городская церковь, хоть там и велась служба, была недостаточно намолена: она и церковью-то стала лет пять-шесть назад, до этого здесь находился спортзал машзавода, а в построенный в самом центре города баптистский храм пусть иноверы идут — Сигаевы все-таки люди, считающие себя православными.
Церкви в Серебряном было почти сотня лет, и хотя не все сто она работала как храм (с тридцатых до шестидесятых в ней располагался городской архив), паства быстро вернула церкви прежний облик, а колоколам звучание. Да и батюшка в ней был один из самых старейших и уважаемых в области священников, не шкурничал, как иные, которые помоложе и побойчее.
Народу на крестины собрали по-минимуму, хотя денег не жалели: молодым помогли родители, чтобы все было пристойно, согласно обычаю. В две легковушки втиснулись Мишкины родители (за рулем одной из машин сам Мишка), родители Люськи, сама Люся с маленьким Павликом, да я с будущей кумой Ниной, теперь коротко стриженой под мальчика.
Накануне поездки она посвятила всех в процедуру крещения, так как они с Люсей, заказывая крещение, внимательно выслушали настоятеля, к тому же Нина буквально с полгода назад крестила сына одной из своих подруг и каждый шаг обряда знала не понаслышке: кому что брать, кому давать, что привозить с собой, как действовать, что желательно выучить наизусть заранее (тот же «Символ веры»), чтобы не бормотать за батюшкой невнятно. Я крестил ребенка в первый раз, поэтому слушал Нину с вниманием — не хотелось на процедуре опростоволоситься.
На следующий день утром все погрузились в машины и тронулись: Мишка на своей «шестерке» — впереди, отец Люси на «семере» сзади.
Все переживали, что Павлик будет капризничать или, что еще хуже, уснет по дороге (разбудишь потом, тоже слез не оберешься успокоить), но мальчик, на радость всем, совсем не хныкал, сосал соску и глазел по сторонам в окна, где мелькали деревья и плыли облака.
Осень еще не вступила полностью в свои права, тополя и клены вокруг храма до сих пор стояли в зелени, легкий ветерок трепал их верхушки, золотые купола резко выделялись на фоне серого неба.
Мы с мужчинами выбрались из машин, Михаил пошел разузнавать, когда им заходить. Я оглядел двор. Внутри, слева от церкви выглядывал глянцевый зад черного «Мерседеса».
«Неужели батюшка на ней ездит? — подумал я. — За что только такую купили, когда у народа в карманах — шаром покати?»
Бомжеватого вида мужичок метлой сгребал опавшие листья в кучу. Из подсобного помещения вышел детина с красным лицом, в тонкой черной куртке поверх черного костюма. Детина что-то крикнул мужичку; тот с метлой направился за угол церкви.
Я оторопел: Губастый! Вот так дела! Эх ты, Русь-матушка! Как там писал друг Бродского: «даже Божья церковь и та приблатнилась»…
Губастый из-под бровей посмотрел на нас, но, узнав меня, расплылся в улыбке. Мы пожали друг другу руки.
— Ты чего здесь делаешь? — спросил я Губастого.
— Приставлен для охраны, — пробасил он.
— Да ну! — выпалил я (мне ли не знать, чем Губастый до этого занимался). — А мы вот крестить малого привезли.
— Ты ж, вроде, в Москву уезжал.
— Был и в Москве, недолго даже пожил у Баскака, с ним Дрыщ и Антоха.
— Наслышан, мы связывались как-то по телефону. Они звали меня к себе, но мне тут спокойнее.
— Но все равно удивительно, — хмыкнул я.
Подольше поговорить нам не удалось, вернулся Мишка, позвал пройти внутрь.
Женщины выбрались из машин, перед воротами надели на головы платки, потом мы поднялись в храм.
Я ни разу не был в этой обновленной церкви, поэтому мне все было любопытно. Я с интересом оглядел помещения храма и утварь: голубые стены притвора со свежими фресками под потолком, розовые средней части с различными чинами. Обновленный иконостас с тремя или четырьмя старинными иконами, может даже, сохранившимися от старой церкви, и тяжелые хоругви справа и слева от него придавали всему антуражу торжественный вид. На кануне и кое-где на подсвечниках догорали свечи, но сейчас кроме нас в храме никого больше не было, значит, все пройдет спокойно, никто батюшку отвлекать не будет. Он еще не подошел, может, облачался, мы терпеливо ждали. Наконец батюшка вышел из алтаря, подошел к нам, пригласил выйти вперед родителям и крестным ребенка, еще раз прочитал нам наставления, напомнил, что кому делать.
Люся передала Павлика в мои руки, Нина пристроилась рядом с нами.
Павлик (всем бы такого спокойного ребенка) даже не хныкал. Батюшка начал речитативом читать молитвы. Его мягкий, бархатный голос звучно разносился по церкви, взлетал до потолка, отражался от стен, усиливая восприятие.
Я внимательно прислушивался к тексту, но из целого улавливал лишь отдельные фразы — церковнославянский язык в чтении скороговоркой воспринимался мной с трудом, однако и то, что долетало до моих ушей, врезалось прочно. А когда батюшка, повернув нас на запад, неожиданно вопросил: «Отрицаешься ли ся сатаны, и всех дел его, и всех аггел его, и всего служения его, и всея гордыни его?» — меня и вовсе словно пронизало током.
— Отрицаешься ли ся сатаны, и всех дел его, и всех аггел его, и всего служения его, и всея гордыни его?
— Отрицаюся.
— Отрицаешься ли ся сатаны, и всех дел его, и всех аггел его, и всего служения его, и всея гордыни его?
— Отрицаюся…
Я вроде как отвечал за маленького, бессловесного еще Павлика, но понимал, что отвечаю, скорее, от своего имени.
— Отрицаюся.
Отрекаюсь от своей прежней безалаберной жизни, от своего бездумного следования течению, отрекаюсь от дьявольских соблазнов и наваждений, прошу прощения у Господа за все совершенное.
Я закрыл глаза и на миг представил себе, как отрываюсь от земли и сквозь разверстые стены уношусь вверх, воспаряю над атмосферой, сливаюсь с космосом, достигаю просветления.
— Отреклся ли еси сатаны?
— Отрекохся.
— Отреклся ли еси сатаны?
— Отрекохся.
— Отреклся ли еси сатаны?
— Отрекохся.
— И дуни, и плюни на него!
С радостью! Я дунул и плюнул на него, озаренный светом,
